Непорочное сердце

...Я стою в реанимации Института сердечной хирургии АМН Украины (известного в народе как Институт Амосова) и слышу дыхание, чуть более громкое, чем человеческое. Это дышит аппарат искусственной вентиляции легких, к которому подключено крохотное тельце, все увитое проводами и трубочками. Поперек грудной клетки — почти от самой шеи до животика — наклеен длинный пластырь — под ним шов. Пятидневный малыш спит — сегодня был тяжелый день, зато теперь он будет расти здоровым: сможет гонять мяч, нырять в холодную воду, а может быть, станет космонавтом... Его маленькое сердце, такое маленькое, что кажется — ничего и не разглядишь, только что прооперировали. И оно стало непорочным...

Рядом со мной стоит человек в белом халате, чьи пальцы, вооруженные знаниями и опытом, смогли совершить эту виртуозную операцию — почти что чудо... Это заведующий отделом хирургии врожденных пороков сердца младшего детства, кандидат мед. наук, заслуженный врач Украины Василий Васильевич Лазоришинец.

Василий Лазоришинец, пожалуй, относится к категории тех людей, о которых говорят: «Дорогу осилит идущий». Паренек из села Сокирныця Хустского района Закарпатской области, в Киевском мединституте специализировался по хирургии, а в Киеве предложили работу либо кардиолога, либо невропатолога, и потому он уехал в Чернигов в областную больницу работать сосудистым хирургом: оперировал сосуды, вены, артерии, аорту... А хотел оперировать врожденные пороки сердца. В конце концов Лазоришинец вернулся в Киев — на учебу в клинической ординатуре Института Амосова. Его первым учителем стал профессор М.Ф.Зиньковский — в этом ученику повезло. После окончания учебы Лазоришинца оставили в институте, а в 1993 году назначили на должность заведующего отделом, в котором он работает и по сей день. Назначение сопровождалось словами: «Справишься — будешь работать, не справишься — выгоним из института». Он справился: через год процент смертности в отделении снизился в два раза...

— Василий Васильевич, отчего и как развивается врожденный порок сердца, можно ли предупредить его развитие?

— Известно, что более 300 факторов могут способствовать развитию порока сердца еще во внутриутробном периоде: воздействие вредных излучений, инфекции, неблагоприятная экология, медикаменты, которые будущая мать принимает во время беременности, и тому подобное. Влияние этих факторов очень опасно, когда формируется сердце (от 19-го до 72-го дня беременности). Наследственность играет незначительную роль — всего 3—5%. Порок сердца необходимо оперировать иногда до 10 суток с момента рождения, потом будет поздно (например, при гипоплазии левых отделов сердца).

Определить его у еще неродившегося ребенка можно с помощью УЗИ. Практически в любой родильный дом Киева, если есть подозрение на порок сердца, вызывают нашего специалиста, который, используя эхокардиографию, может с точностью до 99% установить диагноз. Каждый год в нашей стране рождаются около 6 — 7 тыс. детей с пороками сердца. Если им своевременно не оказать кардиохирургическую помощь, то от 40 до 70% этих детей могут умереть уже на первом году жизни. У нас в институте ежегодно выполняется около трех тысяч операций на сердце, из них 1500 делаются детям.

— Я слышала, что эти операции не бесплатны для пациентов...

— Сама операция выполняется бесплатно, но ее нужно обеспечить технологически и медикаментозно. Например, необходимый во время операции аппарат «искусственное легкое» — оксигенатор, стоит около трех тысяч гривен и в Украине не производится. Представьте себе при этом, что этот аппарат одноразовый: мы его используем и выбрасываем. Поэтому обеспечение операции обходится приблизительно в 4100 — 4200 гривен. И эти деньги институту должны быть оплачены — нам их негде взять. Бесплатно мы выполняем только жизнеспасающие и скоропомощные операции. С другой стороны, например, дефект межпредсердной перегородки можно и не оперировать, но тогда на двадцать лет укорачивается жизнь больного. Качество жизни у женщин с этим пороком сердца ухудшается сразу же после родов, у мужчин — где-то после 30 лет. И чем раньше будет проведена операция, тем лучше.

— Но если у человека нет денег, то получается замкнутый круг. Где ему их взять?

— Когда выясняется, что пациенту необходима операция, наша бухгалтерия просчитывает затраты и выдает на руки счет. С этим счетом люди идут в облздравотделы, райздравотделы (где, к сожалению, тоже есть очередь), в администрации государственных служб, к родственникам, знакомым, банкирам, куда угодно... То есть деньги ищут всеми путями.

— Но ведь могут и не найти. А как оплата происходила при Советском Союзе?

— При Советском Союзе государство полностью обеспечивало все операции. И был порядок. Институт имел прямое финансирование. А теперь деньги выделяются на Академию медицинских наук, к которой относится наш институт, а в ее системе еще 40 институтов. И на всех не хватает. Справедливости ради, нужно заметить, что последние два года, после Указа Президента об обеспечении детской кардиохирургии, стало лучше. При содействии руководства Академии медицинских наук был проведен тендер — закупили клапаны сердца, стимуляторы, оксигенаторы, но деньги, в основном, выделяются только на аппаратуру. Хотя благодаря этому мы можем себе позволить те бесплатные операции, о которых я сказал выше. А до Указа, в течение последних десяти лет, мы вообще не получали от государства ни копейки.

— Страшно слушать, что так обстоят дела... Говорят, у вас даже крысы что-то съели в операционной?

— Знаете, здание, в котором мы находимся, сдали в 1983 году. И с тех пор отопление, канализация, электрическая проводка, щиты — ничего здесь не менялось. Крысы съели электрический кабель в операционном блоке. Счастье, что это произошло в выходной день, а не во время операции. У нас нет автономного питания, которое нужно было бы иметь, — миниэлектростанции. Это было бы очень дорого, потому что мы используем очень мощное оборудование с большим потреблением энергии.

— Тем не менее, я вижу, что в своем отделении вам кое-что удалось сделать. Отремонтированы палаты, коридоры, кухня, туалеты. Есть отдельные душевые для сотрудников и даже для мам, которые лежат с детками. И в других отделениях об этом говорят с завистью.

— Вы не поверите, но нигде в институте, кроме нашего отделения, нет душа, чтобы хирург, простоявший шесть-семь часов в операционной, мог помыться. Я стажировался в разных странах и видел, в каких условиях на Западе работают хирурги и содержатся пациенты. И однажды меня осенило, что завидовать — бесполезно, просто если я сам ничего не сделаю для своих сотрудников, пациентов — никто не сделает. В первый раз на стажировку в США я попал по программе американского благотворительного фонда «Международные детские сердца». И я договорился с доктором Уильямом Новаком, который является президентом этого фонда, создать в Украине его филиал. Однако, согласно нашему законодательству, оказалось, что нельзя создавать наш фонд как филиал американского. Тогда я в 1995 году создал украинский фонд «Детские сердца», который, кстати, путают с фондом «Детское сердце», позже созданным доктором Емцем. Каждый из этих фондов работает, в первую очередь, на свое отделение, но мы оказываем помощь и институту в целом. У нас, правда, обороты больше: 1,5 — 2 млн. гривен в год. Два года я собирал средства на ремонт отделения. Ходил с протянутой рукой. И теперь хожу.

— И куда вы ходите?

— К банкирам украинским.

— И дают?

— Да. Украинский кредитный банк нам давал два-три раза деньги, Ильичевский морской порт давал, Украинская таможня. Директор украинского «Фонда Соборність» Степан Иванович Брацюнь помогал. Калифорнийский Фонд культурного обмена со странами СНГ, которым руководит Арлин Кэмпбэлл, присылает нам буквально каждые два-три месяца контейнер с оборудованием. Жена мэра одного из немецких городов собрала деньги на операцию одного из украинских детишек в Германии (первую операцию я выполнил здесь, но случай требовал высоких технологий и оборудования, и мы повезли ребенка туда), а затем помогала нашему отделению.

— В Германии более высокий уровень квалификации кардиохирургов?

— Нет. Я считаю, что квалификацию украинских кардиохирургов можно сравнивать с квалификацией кардиохирургов любой высокоразвитой страны мира, потому что мы выполняем практически все те операции, что и они. Но некоторые операции мы не можем выполнить, потому что не имеем соответствующих технологий и надлежащего обеспечения. И тогда наши граждане вынуждены обращаться за рубеж. У нас нет соответствующей аппаратуры, только один эхокардиограф в институте, нет специальных датчиков. Это лишает нас возможности уже во время операции выявить и сразу исправить неточности. Этому ребенку, например, нужен был монооксид азота — короткоживущий газ, аппарат для применения которого стоит 48 тысяч марок. У нас его нет, хотя сам газ в Украине вырабатывается. На Западе этот газ используют для 60% пациентов— он значительно облегчает послеоперационное состояние. А без него больные дольше выздоравливают, и нам приходится применять больше других медицинских препаратов. Еще два года назад уровень нашей кардиохирургии был лучше, чем в России, но теперь и у них есть те технологии, которых у нас нет. Мы работаем на том оборудовании, которое нам подарили: в 1994 и 1996 году — американцы, в 1998 — немцы, то есть это оборудование не новое, но мы можем работать на нем еще 10 — 15 лет. Я рад, что мне удалось установить хотя бы эти контакты, хотя в цивилизованных странах кардиологическое оборудование полностью заменяется каждые четыре года. Конечно, нам нужен новый, оснащенный по последнему слову науки и техники кардиохирургический центр. Я пытался найти инвесторов, но все боятся вкладывать в Украину из- за ее нестабильности. А вот в Литве профессор Сирвидис выбил кредит на строительство современнейшего кардиохирургического госпиталя всего под 7%. Для такого кредита нужны правительственные гарантии, которые предоставили премьер-министр Литвы и правительство.

— Вы опасаетесь, что наше правительство не предоставило бы подобных гарантий, даже если бы нашли инвестора?

— Во всяком случае, несколько раз мы уже пытались этим заниматься. А может быть, это не моего уровня проблема...

— Но что вам ответили?

— Сказали, что правительство сможет дать гарантии только тогда, когда Верховная Рада примет конкретное положение об инвестициях строительства кардиохирургического госпиталя. Поэтому мы пошли по другому пути: обратились в ротари-клуб «Киев-центр», чтобы нам нашли партнера в Германии, который, меняя свой операционный блок, будет передавать его нам. По примеру Минска, куда меня приглашали оперировать вместе с американцами. Так вот, немцы демонтировали свой операционный блок, полностью перевезли его в Минск и прислали своих специалистов по установке. Этот их неновый блок для нас был бы — «выше крыши», потому что у нас есть аппараты, которые по 20 лет работают, и такие, которые уже десять раз переработали свой резерв. Мы уже не имеем права на них работать, но других — нет. Вот вы сейчас напишете — завтра придут с проверкой и вообще закроют. И где оперировать?

— Но если мы не будем писать, кто будет знать о ваших проблемах? Если вы не будете о них говорить, кто будет ими интересоваться? Оказывается, у нас не только народ одевается в «сэконд-хэнд», у нас и врачи «сэконд-хэндом» оборудоваться вынуждены.

— Дай Бог, чтобы в сложившейся ситуации у нас был тот «сэконд-хэнд», о котором я говорю...

Да, так вот мы договариваемся, чтобы нам перевозку и установку блока оплатили немецкие ротарианцы. Вообще ротарианцы нам очень помогают, благодаря «Киевскому ротари-клубу» (у нас в Киеве их три) в 1992 году восемь хирургов из нашего института получили возможность поехать на стажировку в Австралию. И после этого мы начали оперировать маленьким детям пороки, которые нужно оперировать в первые дни после рождения.

Николай Михайлович Амосов сейчас говорит, что ему даже трудно представить себе эти пороки, удивляется тому, что мы их оперируем. В нашей кардиохирургии прежде был такой подход: ребенка можно оперировать тогда, когда он весит уже не меньше 20-и килограммов. До двадцати не оперировали: аппарат искусственного кровообращения нужен особый, дыхательная аппаратура особая. Нужен осветитель и специальная оптика, которые у меня на голове и о которых мы понятия раньше не имели: для того, чтобы я видел, что я делаю. Сердце крошечное – ребенок, возможно, и пяти килограммов не весит. Вообще, когда мы поехали, поучились, посмотрели — поняли, что не вес играет определяющее значение, а весь комплекс процедур, начиная с правильного дооперационного ведения пациента. Важно ребенка правильно подвести к операции, правильно его прооперировать, с нормальным оборудованием, и правильно выхаживать после операции. Бывает, что малыша нужно оперировать уже через несколько часов после родов. Помню, в Штатах во время стажировки американский хирург сказал: «Сегодня не уходи никуда — будем оперировать: в больнице рождается ребенок с гипоплазией левых отделов сердца». Нет левого желудочка, нет восходящей аорты.

— Неужели делают пластику?

— Нет, переводят в одножелудочковое сердце. В среднем такой человек может прожить 20 — 25 лет.

— А вы считаете, что это гуманно? Наверное, легче умереть, когда ничего не осознаешь, чем в том возрасте, когда отдаешь себе отчет во всем и более всего хочется жить?

— Если так мыслить — мы вернемся к нацизму. Кто знает, какие изменения в медицине произойдут за 25 лет. И потом — можно трансплантировать донорское сердце такому человеку. Эти пациенты составляет 8% от тех, кого мы оперируем, — довольно много. Одножелудочковое сердце — мостик к пересадке сердца, а на данный момент уже в течение 15-и лет живут 60% людей из 100%, которым пересадили сердце. В США делают 2 тыс. трансплантаций сердца в год.

— А у нас в стране только одна женщина с пересаженным сердцем, которое, к тому же, ей трансплантировали в Польше, а не в Украине...

— Вообще-то, по тому, выполняется ли в стране эта операция, судят о ее уровне развития. В Польше делается 300 — 400 пересадок в год. Трансплантация сердца производится в каждой развитой европейской стране. Но в США, например, не делают такую операцию иностранным гражданам, потому что на очереди своих восемь тысяч. В Германии, в Польше — для иностранцев это возможно. У нас в стране тоже принят закон о трансплантации сердца, но там есть такой пункт, что сердце можно забрать у потенциального донора только с согласия родственников. Их не всегда можно найти, а сердце пригодно для трансплантации только в течение четырех часов после смерти донора.

— Я знаю, что в Штатах такая проблема решается очень просто — к водительским правам прилагается специальная форма, заполняя которую, человек отвечает и на вопрос, желает ли он, чтобы в случае смерти его внутренние органы использовались в качестве донорских. Многие соглашаются. Другое дело, что в такой коррумпированной стране, как наша, с достаточно низким уровнем морали и нравственности, в настоящий момент такой альтруизм может быть весьма опасен.

— Я думаю, что тот, кто захочет воспользоваться органами человека незаконным путем, всегда найдет способ это сделать. Один мой знакомый, молодой парень, поехал в Москву, где у него случился приступ аппендицита. Его там прооперировали. Где, в какой больнице — он не помнил, медицинской выписки на руки не получил. Вернулся домой в Чернигов, плохо себя чувствовал и через неделю умер. На вскрытии выяснилось, что у него нет одной почки. Вот так. Скорая помощь завезла — и все. Что-то, видимо, ему вводили, раз он ничего не помнил. Бандиты есть везде, а трансплантация человеческих органов (на законном основании) спасает жизнь сотням тысяч людей.

— В вашем институте нет отдела трансплантации сердца?

— Программа по разработке пересадки сердца начиналась как раз в моем отделении. В ней участвовали Геннадий Васильевич Кнышов, директор нашего института, я и Борис Михайлович Тодоров, который работал у меня старшим научным сотрудником. Год назад отдел трансплантации был создан в нашем институте, и он стал заведующим этим отделом. А потом отдел перевели в Институт экспериментальной хирургии и трансплантологии (ин-т Шалимова). А два года назад мы сделали шесть пересадок сердца свиньям: от одной хрюшки к другой. И эти сердца работали, пока мы давали им иммуносупрессоры, то есть препараты, подавляющие отторжение. Они очень дорогие, и принимать их нужно пожизненно после пересадки сердца. Этих препаратов хватило на шесть дней. Целью нашего эксперимента было привлечь общественное мнение, показать, что в Украине есть кардиохирурги, которые могут трансплантировать сердце.

— Но означает ли то, что свиньи прожили шесть дней, что они могли бы прожить и шесть лет?

— А почему нет? Но у нас больше не было иммуносупрессоров.

— Ужас! Так как же мы можем говорить о массовых трансплантациях сердца в нашей стране?

— Более того, я и свинок для эксперимента закупал за счет своего фонда «Детские сердца», договаривался в совхозе, чтобы нам им продали по льготной цене.

Вы знаете, есть люди, которые готовы дать средства нашему фонду, но боятся налоговой инспекции. К тому же, далеко не все украинские бизнесмены знают, что до 4% от суммы прибыли можно вкладывать в благотворительность, и эти деньги будут проходить как затраты, а не считаться прибылью. Не обязательно отдавать все 4% на благотворительность. Есть фирмы, которые, если дадут даже 0,5%, — это будет исчисляться миллионами гривен. В конце концов, не давайте нам деньги — купите аппаратуру. Вообще мы — страна парадоксов. При том, что у нас далеко не всегда есть деньги для своих граждан, горздрав оплачивает операции беженцам. Причем привозят не самых простых пациентов, а достаточно запущенных. Я оперировал детей из Югославии, Приднестровья, чеченцев, афганцев. Я, конечно, понимаю, что это нормы жизни цивилизованного общества...

— Но цивилизованное общество оказывает помощь гражданам иностранным, не отказывая при этом своим... Я все-таки не понимаю: если детдомовскому ребенку, сироте нужна не жизнеспасающая операция на сердце, но все-таки эта операция необходима, где такой ребенок может найти деньги?

— Сейчас мы оперируем таких детей. За счет американских ротарианцев ротарианского Дистрикта 72-50. С 2000 года у нас действует программа «Дар Жизни» — эту благотворительную ротарианскую программу ведет Барбара Синатра, жена знаменитого Фрэнка Синатры. Осуществляется программа через фундацию американцев украинского происхождения «Воля» и украинский «Фонд Соборність». За последние полтора года по программе «Дар Жизни» мы прооперировали 150 детей (кстати, эта программа действует не только в Украине, а во всех развивающихся странах). В Украине основное направление «Дара Жизни» — кардиохирургия и кардиология. Случилось так, потому что академик Кнышов с благодарностью принял предложенную американцами помощь, а когда представители программы прежде выходили на Министерство здравоохранения в целом, там побоялись, что они начнут «навязывать свои идеи». Сначала мы посылали детей на операцию в США. В 1990 году ротарианцы дали деньги на пять операций в Киеве. Я прооперировал детей и послал полный отчет (и сейчас я отправляю отчеты по каждой операции). Они убедились в том, что мы нормальные люди, честные, что у нас есть достойные хирурги: Кнышов, Емец, Зиньковский и другие, и стали регулярно финансировать операции. Основной критерий отбора для финансирования: ребенок должен быть действительно из неимущей семьи или сирота.

А за счет института мы оперируем 15 — 20 интернатских и детдомовских детей в год. Помощь американских ротарианцев весьма существенна: она составляет, по нашим подсчетам, 15 — 18% в год от 750 операций, которые мы выполняем с искусственным кровообращением (они более дорогостоящие).

— Сколько раз в неделю вы оперируете?

— Каждый день. Я делаю только основной этап операции, открывают грудную клетку мои ассистенты. Ну, и потом зашивают. Я оперирую одного пациента и перехожу на другой стол ко второму. В нашей операционной два стола. Оперирую в операционной, в которой работал Н.М. Амосов. Сейчас лето, а летом мы стараемся начинать в восемь утра.

— Почему?

— У нас кондиционеры плохие — не справляются, а центрального кондиционирования нет. В жару оперировать тяжело.

— А кто ваши ассистенты, и где они учатся прежде, чем к вам прийти работать?

— Во-первых, у меня в отделе есть еще два хирурга, но они могут выполнить не все операции, которые делаю я. Остальные — клинические ординаторы — приходят после окончания интернатуры, проработав три года. У нас учатся и такие клинические ординаторы, которые даже не получают зарплату. Потому что для того, чтобы оперировать на сердце, нужно изучить анестезию, физиологию, кровообращение, анатомию, изучить все пороки в таком полном объеме, в котором не учат в институте. Например, сердце имеет сложную анатомию и физиологию, их в институте проходят лишь мимоходом, и так далее. У меня каждый месяц ординаторы пишут рефераты на определенную тему. И только после того как я решу, что клинический ординатор уже освоил теорию, он приступает к практике, то есть участвует в операциях. Учатся в нашей клинической ординатуре два года. Специальность наша — очень узкая, и ее нельзя освоить по институтским учебникам. Я считаю, что врач, по большому счету, должен учиться каждый день. У меня такой принцип жизни: лучше я не пойду в отпуск, но один раз в год съезжу на учебу куда-нибудь. Причем я стараюсь стажироваться в разных странах и госпиталях. Стараюсь договориться, чтобы принимающая сторона заплатила за обучение, потому что оно стоит больших денег. Часто они оплачивают и жилье, и другие расходы. Стараюсь ездить на международные конгрессы и симпозиумы, потому что, если не ездишь, то варишься в собственном соку.

— А кто на Западе организовывает стажировки, как там это устроено?

— За рубежом, в основном, госпитали сами оплачивают стажировки своим специалистам, более того, они считают, что каждый специалист должен два раза в год съездить на симпозиум или конгресс. Наши зав. отделами, в принципе, тоже ездят один-два раза в год, но мы сами договариваемся и ищем деньги. Зарубежные коллеги часто идут навстречу, потому что они понимают, что наш институт нам ничем помочь не может. Но, с другой стороны, нигде на Западе врач, на обучение которого было потрачено столько средств, не идет потом работать на административные государственные должности, какими бы высокими и ответственными они ни были. Мы в этом плане очень расточительны, потому что чиновник рано или поздно перестает работать как врач. У нас в горздравах, в минздравах работают врачи, а на Западе — специалисты смежных специальностей, менеджеры медицинских технологий, администраторы здравоохранения и т.д.

— А насколько наша страна вообще обеспечена специалистами-кардиохирургами?

— В США в каждом миллионном городе — Сан-Диего, Мемфисе, Теннеси — по пять центров, в которых выполняют кардиохирургические операции.

— А у нас?

— В Киеве на 2,8 млн. человек — три центра (но это потому что столица). Институт наш, конечно, огромный. Когда на Западе узнают, какое количество операций в год мы выполняем, — они хватаются за голову. Сейчас в Украине действуют пять центров, в которых работают кардиохирурги. Но эти центры есть не в каждой области. И, конечно, самые сложные операции делаются у нас. На местах операции выполняются попроще и происходит первичный отбор — диагностика пациентов. Идет своего рода сортировка, как на фронте: этих нужно в первую очередь оперировать, этих посылать в Киев, этих — отсрочить. Благодаря тому, что Николай Михайлович создал такую базу, вырастил учеников, мы теперь, опираясь на их опыт, проходим за год, а то и за несколько месяцев то, на что у них уходили годы и десятилетия. Я сам очень много езжу по Украине. Мы оперируем на местах, если нужно — консультируем, так как не все больные могут приехать в Киев. У нас риск летального исхода при простых операциях составляет 1 — 3%. Это сопоставимо с результатами мировых клиник. При сложных операциях этот риск возрастает до 15 — 20%, а иногда и до 50%, но если такого ребенка не оперировать — он обречен, а выживет — будет практически здоровым человеком. Обидно другое: в передовых госпиталях мира риск не превышает 30% по сравнению с нашими 50%. И только потому, что мы не имеем тех технологий, которые имеют они. Но я — оптимист. Я верю: к нам повернутся лицом, и мы, наконец, получим то оборудование, которое нам необходимо. Потому что наши кардиохирурги этого заслуживают. Для меня было бы самой большой наградой, самым большим праздником, если бы все больные после моих операций выживали. Хотя этого не бывает нигде в мире.

— А какой процент смертности в вашем отделении?

— В прошлом году был 3,5%. Пять лет назад — 6 — 7%, а когда я только пришел сюда, по некоторым патологиям смертность составляла 12 — 16% (сегодня по этим патологиям у нас 1,5%). Вообще, качество операций сегодня у нас несомненно лучше, чем 10 лет назад, и мы делаем то, о чем раньше и не мечтали. Например, «бескровную» операцию. Есть такие верующие — «Свидетели Иеговы», их вера запрещает введение в организм даже собственной крови, если она его покинула. То есть и свою, не донорскую кровь нельзя заготавливать перед операцией. Обычно во время операции кровь добавляется в аппарат искусственного кровообращения — для них это недопустимо. Если я обещаю больному не вводить в организм кровь, я должен держать свое слово. Хотя он и не узнал бы, если бы я его нарушил. Но у меня есть принципы. И вот мы пошли навстречу этим верующим и выполняем операции бескровно, используя специальные фильтры и препараты, повышающие выработку красных кровяных телец.

— Как вы выдерживаете подобное напряжение?

— Веду здоровый образ жизни, чего и всем своим коллегам желаю. Один раз в неделю играю в футбол и один — в теннис, где бы я ни был. Не курю. Во многих американских клиниках врачи, которые курят, — первые в списках на увольнение, если возникнет сокращение. Врач должен быть здоровым.

— Однажды мой сын сказал мне: «Мама, я не верю врачам, которые не выглядят здоровыми».

— Видите? Пациенты это чувствуют. А еще я хочу пожелать всем своим коллегам, чтобы они получали удовлетворение от своей работы и работали в комфортных условиях. И всем вашим читателям этого желаю. Когда сделаешь сложную тяжелую работу, такое чувство — летать хочется.