«Дедовские или прадедовские библиотеки в целостном виде в Украине, наверное, и не уцелели, здесь хорошо, если люди уцелели»

От входной двери направляемся в рабочий кабинет писательницы, где писался «Музей покинутих секретів» и другие книжки. В коридоре, на пути в святая святых этой квартиры, замечаю горы книжек. Собственно, в кабинете, который является одновременно и рабочей библиотекой, пани Оксана показывает первое издание украинского перевода «Винни Пуха» 1963 года, о котором она пишет в книжке «З мапи книг і людей», как о подаренном «дядей Женей» Сверстюком. Книжка немного порисована своей тогда маленькой читательницей.

— В этом году этой книге — 50 лет. Если бы была книжная страна и книжная нация, то можно было бы и отпраздновать. У нас и более важные вещи иногда не празднуют, — говорит пани Оксана и садится за свой рабочий стол, на котором стоит лэптоп. — Здесь действительно есть своя логика, оно не рассчитано на постороннего человека, это же рабочая библиотека, — замечает она. — Книжки в этой библиотеке расположены «по регионам» — секция «украинская», «античная», «романская», «германская», «англосакская», «русская», «славянская», «восточная» и т. п., а уже в пределах секций — в хронологическом порядке. В этом кабинете — это все книжки, с которым я хотя бы раз работала, это то, что нужно для жизни и интеллектуального комфорта.

— В одном из эссе «З мапи книг і людей» вы вспоминаете, что ваши деды закопали свои библиотеки, спасая жизнь от книжек. Есть ли в этой библиотеке какие-то издания, которые все-таки достались вам в наследство?

— Конечно, хотя на самом деле я не библиоман, который охотится за книжками. Считаю, что любое коллекционирование — это мужская черта: никогда не встречала женщин-коллекционерок ни в какой отрасли. Восторгаюсь людьми, которые регулярно ездят на Петровку, рыщут в каких-то завалах и находят что-то действительно ценное. С начала девяностых, когда люди начали избавляться от книжек, не понимая их реальную цену, у нас можно было находить какие-то первые издания Кулиша, другие раритеты (мои знакомые находили) практически за бесценок. Ведь у нас не только книжного рынка нет, но и рынка книжного антиквариата, можно нарыть неимоверные сокровища, если бы было желание. У меня нет этого собирательского инстинкта, но в этой библиотеке можно найти и прадедовские книжки. Например, это — первое издание: «Русское слово» 1865 года. Оно бережно сохранено, ведь здесь помещена скандально известная огромная писаревская статья-разборка «Евгения Онегина». Это то, что в советское время не печаталось и то, что я читала еще в школе «для равновесия» по совету родителей, когда задавали статьи Белинского о Пушкине конспектировать. Я думаю, что дедовские или прадедовские библиотеки в целостном виде в Украине, наверное, и не уцелели, здесь хорошо, если люди уцелели. Дома горели, людей выселяли, депортировали. Мы не Британия, где с ХV века на том же месте те же книжки стоят, которые поставил ваш пра-пра-пра. Закапывали то, чего боялись, но одиночные книжки все же сохранились. Мама помнит от бабушки, что закапывали Грушевского, Винниченко. Потом была волна обысков 1965 года: у моих родителей тогда изъяли все издания львовской «Червоної калини» (издательство публиковало материалы, воспоминания, документы относительно украинских освободительных движений. — Авт.), которые достались нам из библиотеки деда по линии отца, а теперь мне в работе могли бы пригодиться.

Вот есть такое издание (это уже перешло по маминой линии): «Нарис історії західноєвропейської літератури до кінця XVIII віку», с русского перевели Симон Петлюра и Наталья Романович-Ткаченко, под редакцией доктора Ивана Франко, Львов, 1905. То есть какие-то первопечатные издания имею.

—Что делаете с книжками, которые вам не нужны?

— Это вы наступили на мозоль. Видели, там, в коридоре, лежат книжки — это преимущественно дубли, хорошие книжки, которые я с радостью отдала бы в какую-нибудь библиотеку или кому-то адресно, кому бы они были нужны. Книжки как дети, это не просто какие-то лишние в доме предметы, и хочется, чтобы они попали в «понимающие» руки.

— Евгений Сверстюк в интервью для газеты «День» рассказывал о книжке Ивана Кошеливца «Сучасна література в УРСР», которую давал почитать вашему отцу. У нее, по-видимому, какая-то интересная история.

— Для того поколения это было откровение, сейчас это относится уже к истории литературы и книгопечатания. В свое время это был самиздат, родители от него получили эту книжку и, чтобы никто не увидел, выбрались с ней за город, в лес, где за день прочитали. Это было подпольное движение книжек из рук в руки, движение фотокопий, пленок (микрофильмов). Причем моим еще очень повезло, потому что перед обыском к ним приехал связной из Киева и забрал самиздатовскую литературу, которая была в доме. Оставался только один микрофильм, спрятанный в баночке из-под кофе на кухне. В двухкомнатную «хрущевку» зашли шесть человек кагэбистов, сразу заполнив квартиру собой. Мама успела броситься на кухню и спрятать этот микрофильм в лифчик. Где-то на третьем часу обыска она попросилась в туалет (тогда еще женщины для обыска женщин не приходили, это началось позже, в 70-х годах) и там это все на кусочки порвала и спустила в канализацию.

— У вас много книжек с биографиями?

— Да, немало, можно было бы написать еще не одну книжку, как моя «З мапи книг і людей». Что дорого, по-человечески, это — книжки, подаренные важными знаковыми для тебя людьми, которых уже нет. Мне, например, было очень-очень приятно, когда после смерти Сьюзен Зонтаг американская писательница Алекс Джонсон, ее приятельница, которая была при ней до последнего, передала от нее две книжки с автографами для меня (показывает автографы мелким почерком Зонтаг для Забужко). Сьюзен за мной, так сказать, следила, она успела прочитать первые переведенные на английский разделы «Польових досліджень з українського сексу» и по-сестрински желала мне успеха. Но мы с ней даже не переписывались, только встречались несколько раз на писательских форумах. Это было как-то по-особенному трогательно, когда после смерти Сьюзен Зонтаг эти книжки Алекс мне переслала.

Среди таких книжек — и шевелевские прижизненные издания, которые он мне дарил. Это — «обжитые» книжки, теплые, у них — человеческое присутствие. Вот еще есть такая книжка (показывает украинский перевод избранного Уильяма Батлера Йейтса с предисловием Соломии Павличко с дарственной подписью: «Оксані Забужко, спокушеній тільки що до фемінізму з задоволенням Соломія П. 19 листопада 1990 р.»). Это было в книжном магазине «Поэзия» на Майдане Независимости, которого уже нет. Соломия Павличко как раз вернулась из Канады, и мы с ней пошли на кофе, и она все свои свежеприобретенные интеллектуальные открытия на меня выплеснула: рассказывала о своих планах основать издательство и издать Симону де Бовуар.

А эта книжка, по-моему, вообще только в одном этом экземпляре и сохранилась (открывает сборник рассказов чешского писателя и композитора Ильи Гурника «Ієрихонські трубачі», переведенную Стефаном Забужко, отцом писательницы, и изданную в 1970 г. издательством «Музична Україна»). С ней я выросла, ведь отец (Стефан Забужко. — Ред.) переводил ее при мне и сделанное за день зачитывал вслух маме, когда она приходила с работы, они это все за обедом обсуждали — эдакий филологический «воркшоп», — а я, маленькая, слушала. Советские книжки на такой плохой бумаге издавались, это вам не «Русское слово» 1865 года, которое и через 150 лет прекрасно выглядит, поэтому не знаю, сохранился ли где-нибудь еще какой-то экземпляр Гурника.

Когда работаешь над новой книжкой, начинаешь тащить в дом «материалы по теме», одалживать, покупать. Для того, чтобы написать хорошую книжку, нужно самому знать в разы больше, чем в конечном итоге скажешь в тексте. Когда «Музей покинутих секретів» писала, выросла в доме целая новая полка — об УПА. Плюс из каждой поездки что-то новое привозится, складывается кипами. И когда приходит время расставить это все по полкам, кажется, что эти книжки самовольно размножаются. Но все равно привозишь, потому что есть профессиональная необходимость быть в курсе литературных новинок, трендов — это элементарные профессиональные вещи. Когда тебя с кем-то начинает сравнивать западная критика, ты думаешь: а я же его и не читала. И должна купить и прочитать. Эти все книжки с места, без подробного каталога трудно описать системно в нескольких словах, — это все ценно лично для меня. Библиотека — это всегда портрет владельца.

— А сегодня какие книжки читаете? Или какие необходимы в работе? То есть хочу выведать, что вы сейчас пишете.

— (Смеется). Эта гора, которую я еще не разобрала, — это все материалы по книжке, которая в сентябре должна выйти в Польше, — «Український палімпсест: Розмови з Оксаною Забужко», подготовленные варшавской журналисткой Изой Хруслинской.

— То есть вы интересовались, как работает этот автор?

— Да. И еще я должна была по ходу своей работы представлять, как вообще этот, очень популярный на Западе, жанр «книжки разговоров с известным человеком» выглядит, ведь в нашей нон-фикшн нет его вообще.

— В книжке «З мапи книг і людей» вы писали, что не успели купить издание Тычины 1991 года.

— Тем не менее, вот он родной (показывает «Сонячні кларнети» и смеется). Но это — библиотечный экземпляр.

— Бывает, что не возвращаете книжки в библиотеки?

— Скажем так: задерживаю.